Воспоминания командира штрафбата о ВОВ. Ч -1.

Предисловие от Дени Дидро.

О наших горе – полководцах, не ценивших жизни простых солдат и ливших солдатскую кровушку, как водицу. В годы ВОВ и в частности воспоминания фронтовика Н.Н.Никулина, прошедшего всю войну на самой передовой, в отличие от многочисленных тыловиков и ряженных сейчас, нацепивших кучу незаслуженных ими орденов и медалей. А это очередные воспоминания М.И.Сукнева бывшего с 1942 года на самой передовой, и командовавшего самым настоящим штрафбатом, кстати,  в тех же краях, что и Никулин, только с другой стороны на Волховском фронте. Но про небрежение горе - командиров, слова не мои, а автора, жизнями простых солдат и про массовую некомпетентность  полководцев, досталось от него и Мерецкову с Тимошенко и нескольким военаначальникам меньшего ранга. Книга его весьма поучительна, всем не читавшим её, настоятельно рекомендую.

Вот её название: «Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941–1945».

А теперь несколько отрывков из неё.

Себя я помню очень рано, отрывками — с трех лет. Даже родители удивлялись.

В начале 1920-х годов прокатилась волна мятежей крестьян, недовольных непосильной продразверсткой. Отец принимал активное участие в работе с населением. Но внезапно был выведен из состава партноменклатуры якобы за попустительство уполномоченным ОГПУ — расстрел без суда и следствия карателя-колчаковца. После переездов по ряду лесничеств и сел мы оказались в Бийске. Здесь отец получил должность директора лесозавода. Жили мы на улице Льва Толстого, 54.

Мне шёл шестой год. Я поступил во второй класс школы им. Достоевского. Тогда я зачитывался «Вечерами на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя до того, что боялся ночами выходить во двор… Всё прочитанное оставалось в памяти. «Муму» Тургенева, «Жилин и Костылин» Л. Толстого, рассказы М. Твена, сказки Пушкина… Тогда и позднее издавались объемистые книги — сборники по литературе, в которых печатались отрывки из русской и зарубежной классики, которые я читал от корки до корки! С ранних лет я взялся за грифельную доску и рисовал, рисовал, больше на военные темы. Потом появилась бумага и акварельные краски. Что видел, то писал или рисовал с натуры. В третьем классе, да и в последующих, я выполнял ребятам задания учителя рисования, особенно девчатам-неумехам. Учитель был доволен, и меня стали уважать школяры.

Моя матушка водила меня в Бийске в кино и драматический театр. Высокая, стройная, с тонкими чертами лица, одетая небогато, но элегантно, мама была для меня свет в окне! Хотя иногда одаривала меня под горячую руку хорошей затрещиной!

Остались в памяти первые увиденные мной фильмы, особенно «Красные дьяволята». Герои этого фильма — Машка, Мишка и Джо — будённовцы. Мы с ребятней играли в «сыщики и разбойники», в «белых и красных». Последние побеждали. Я — заводила. Мы делали шашки из дерева. Уже военный из меня получался. Соседние улицы побогаче жили, а мы победнее, дети красных партизан. Мы в свою кучку, они в свою. Улица на улицу.

Отца перевели на работу председателем промартели «Да здравствует труд!». Артель снабжала город колбасами, копченостями, овощами, имела маслобойки, кондитерские цехи, хлебопекарни. Обеспечивала население гужевым транспортом, ибо автомобилей еще не было, они начали появляться в середине 1929 года.

Мы переехали с улицы Льва Толстого за реку, заняв полдома на углу переулка им. Гоголя и Луговской. Тогда я учился в четвертом классе школы им. Гоголя. Был я все время «на ходу». Все знать, все видеть, все обследовать, все испытать — моя натура, моя стихия.

В четвёртом классе я нежно влюбился в красивую девочку Надю Геращенко. Но это всё прошло издали и тайно…. Познакомился с художником — взрослым больным человеком. Он писал маслом на фанерках и картоне пейзажи, и я днями пропадал у него, глядя на такую чудную работу, какой мне казались лубочные картинки. Стал осваивать технику рисования тушью и пером. Получалось неплохо, так оценивали мои способности преподаватели.

Усидеть на месте я долго не мог. В сандалиях, в шортах, пошитых из отцовского армейского ранца — брезентухи, окантованных понизу красной полоской, поначалу без рубашки, а потом в майке с короткими рукавами я гонял по Бийску рысаком! И тут натолкнулся на необычное: подле Успенского собора, в старом центре, в саду, в пятистенном доме обнаружил огромное количество книг, да каких! Полные собрания сочинений русских классиков, а также зарубежных: Майн Рид, Вальтер Скотт, Фенимор Купер, Конан Дойл, Джек Лондон, Жюль Берн, Мопассан, А. Дюма и ещё, и ещё! И фолиант русских сказок в сафьяновом красном переплете с заглавием сусального золота и окантовкой по страницам. «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Илья Муромец», «Василиса Прекрасная»… А какие иллюстрации — тончайшая графика пером! Такого искусства нет ныне… Мой друг Владимир Колесников, член Союза художников в Новосибирске, занимавшийся историей русских сибирских завоевателей и землепроходцев и владевший искусством графики, заявил мне: таких фолиантов в СССР было одиннадцать. Все они — ценой на вес золота. Увы, я утратил тот том — украли.

Мы, дружки, ватажкой делали набеги на этот домик с реквизированными книгами старинной печати. Проломив ход в крыше, спускаемся, зажигаем свечки и начинаем «шурудить». Таскали книги по моему выбору к нам домой, хранили-прятали на чердаке в большом сундуке, окованном полосками жести.

С той поры я стал заядлым книгочеем. Набрал себе томов 500 — путешествия, приключения.

Мог читать с вечера до рассвета. Матушка была очень экономна и, жалея мое здоровье, как она говаривала, вечером отбирала у меня настольную керосиновую лампу. Тогда я садился на подоконник и при свете луны читал того же Дюма «Три мушкетера»… Мягкий свет полной луны, силуэт раскидистой ели под окном, доносившееся близкое журчание речки Маймы (приток Катуни), и мои герои… Полная идиллия!.. А днем ребята мои придут, зовут на игры или на стадион. Сами книг не читают. И все же я их приучил, начиная с простых, интересных по сюжету. И мои Васька и Витька уже так зачитывались, что мне уже приходилось их отзывать от книжек.

И ещё одна особенность. Неподалёку от нашего дома, который сохранился в Бийске по сей день, были слободы, татарская и еврейская. Там и поныне находятся действующие мечеть и синагога. Я дружил с еврейскими ребятами, мне нравилось, что они интеллигентны, музыкальны. Некоторые из них играли на скрипке, виолончели. Начинал и я у них учиться. Заходил посмотреть и в синагогу, и в мечеть.

Татарские ребята не пускали русских сверстников в сад Тэтэн-Годе. Попадется кто — побьют слегка, и выдворят из сада: не тронь наших красавиц чернооких! Меня же пускали, принимая за своего. Я был загорелый до черноты, носил тюбетейку. Ходил даже с месяц к ним в школу, изучал татарскую письменность и язык.

На мой вопрос, почему меня пускали даже за парту, а других нет, мой любимый дедушка Лев Герасимович пояснил, что у него бабушка была чистокровная казанская татарка. «Вот и ты смахиваешь, видать, на неё!» — говорил он.

Я любил слушать рассказы деда у него в столярке, где он жил. Рассказы о Стеньке Разине, о приволжских городах, о «хождениях по людям»… Незабываемо!

И вот наступил 1929 год. НЭП упразднили. Деревню разоряли на глазах всего мира! Предприятия артели, которой руководил отец, одно за другим сворачивались из-за отсутствия сырья. Так и хозяйство, где трудились агроном-садовод Петр Александрович Матусевич с женой Марией Казимировной — замечательные светлые люди, — осталось «у разбитого корыта».

К коллективизации я отношусь сугубо отрицательно, я ее видел своими глазами. Если хозяин зажиточный, даже бывший красный партизан, — сослать!

Нашу семью потрясло сообщение о выселении в Нарымский край брата моей матери Трифона Алексеевича Захарова из Осколкова. Он сроду не имел батраков, наследовал хозяйство от своего отца, никогда не знавшего отдыха от работы по хозяйству и в поле. А чтобы семейные не разленились, зимой гонял ямщину с товарами из Барнаула до предгорий, куда переселил взрослого сына. Это была старинная сибирская семья, патриархальная и православная. Увезли Трифона Алексеевича с семьей с четырьмя ребятишками в Красный Яр, за Томск… Обчистили донага, забрали все нажитое за то, что жил «крепко», хотя мясо дозволялось только в праздники…

Захаров засевал 50–60 гектаров земли, сдавал хлеб и царю, и Советской, власти. С братом на пару имел молотильный агрегат. 10 лошадей, 10 коров, 50 овец. Для гор это середнячок. Вот я был в Катон-Карагае, там бедняк имел по 10 коров и лошадей, 100 овец. Середняк там имел 20–30 коров, ульев сотню, лошадей 20–30–40. А уж богач имел косяки. Что это такое? Считать он умел только до 100. В ущелье между камней загоняет лошадей и делает черту. Через два-три года снова загоняет, смотрит, сколько прибавилось — одна или две сотни. Лошадей поставляли и в Москву, и в царский двор. Староверы они, не курили, пили не водку, а медовуху. Мёда было столько, что не знали, куда девать.

Всё лето от Бийска по Чуйскому тракту переселяли день и ночь раскулаченных, везли их по две-три подводы в ряд. Мы, ребятня, бегали смотреть… А зрительная память у меня абсолютная, я и сейчас могу нарисовать, как сидели эти люди, что на них было… Ходили мы на паромную переправу. Здесь сутками напролет кособокий желтый буксир «Анатолий» тянул баржу к центру города, и снова за спецпереселенцами. Тянулись повозки с несчастными, стекаясь к переправе с предгорий и от гор Алтайских. Семьями, от мала до велика. Чтобы передать буханку хлеба несчастным, надо было подкрасться к повозке, чтобы не заметил конный конвойный огэпэушник. Такую ватажку я сколотил, нам было жалко несчастных. И я, научившись многому из книг, особенно о Шерлоке Холмсе, был с ребятами неуловим!

У меня есть список, в ФСБ получил, по родному селу Осколкову. 600 дворов, более 100 из них разгромили свои же проходимцы и бездельники, у которых пашни зарастали годами бурьяном. Выселяли даже в соседние волости, но конфискуя все, вплоть до сундуков с добром. Оставляли только то, что надето на себе, чтобы везти «не голяком»…

Притом настоящие кулаки — «жилы» — или сбежали в города, кто в Новосибирск, кто в Барнаул, или были расстреляны еще до 1924 года. Приезжали партизаны, находили белого или того, кто выдавал. А в деревне не скроешься, все знают друг друга ужасно. Выдавал? Расстреливал наших? И без суда ставили к стенке.

После того как тысячи середняков были высланы в дальние края, в 1930 году в губернии начался голод. Все рассыпалось. Ввели продкарточки. Чтобы получить краюху черного хлеба, твердого как кирпич, непонятного цвета, надо было мне, как старшему из ребят в доме, занимать очередь с вечера, и то с номером, написанным мелом на спине — за двести, триста! Там и ночую, отлучусь на час-полтора, утром прибегу и получу хлеб. Самый хлебный и богатый продовольствием Бийск стал полунищим! А ведь только живой воды не было на рынках, в магазинах. Подвоз из сел продовольственных товаров прекратился. Началась бешеная спекуляция… Отца направили власти в село Алтайское поднимать промартель Центросоюза кооператоров. Но он смог только пустить в ход мельницу водоприводную да пристроить новый цех маслобойный по последнему слову техники с гидравликой. Здесь мы немного ожили: были хлеб, растительное масло. Завели несколько десятков кроликов, гусей, кур, корову и поросят. Я занимался кроликами, но есть забитых на мясо не мог. Жаль было веселых зверьков!

В декабре 1930-го умер Лев Герасимович Чоботов, унося с собой тайну поджога помещичьей усадьбы и откровенную неприязнь к «поповщине». Но я у него обнаружил в сундучке приклеенный к крышке изнутри портрет графа Льва Николаевича Толстого. Возможно, дед был когда-то толстовцем. Тогда я этого не понимал, ибо был совершенный атеист, как и мой отец, еще и в Бийске, — председатель-общественник Союза безбожников. Тогда он в спорах «клал набок» всех священнослужителей своими знаниями Библии, Ветхого и Нового Заветов, отмечая несоответствия и разногласия в священных книгах.

Я ещё в Бийске, лет с шести, бегал в церкви и соборы, когда там не было служб. Глазел на иконостасы, лики святых в богатых окладах, любовался всем, что сияло в них. Во мне просыпался художник.

Изучая на местах ход Гражданской войны в Алтайской губернии, читая мемуары своего отца, я убедился: у нас церкви не закрывали коммунисты. Это ложь! Где-то пьяный сторож, смоля цигарку, подпалил деревянную церковку — «коммунисты»! В том же селе Зимине, откуда началось крестьянское восстание против колчаковского режима, охватившее всю губернию и достигнувшее Кузбасса, церковь закрыли сами селяне, ибо местный священник при подавлении восстания передавал карателям списки на активистов восстания и сторонников Советов. Священника расстреляли по суду, ибо по его доносу погибло от карателей 54 человека. В недалеком Романове, где меня крестила матушка (без ведома отца), священник был «свой» — ни за белых, ни за красных, за святой крест! Его и пальцем не тронули, и церковь работала. В том же Бийске единственный пример — местные деятели по недомыслию разобрали по кирпичику высоченную колокольню Троицкого собора, на которую я не раз взбирался, обозревая город с завидной высоты. Устроили здесь городскую пожарную команду. Рядом же Успенский собор — громада по сей день служит, красуясь огромными голубыми куполами в старом центре. До Великой Отечественной войны работал Александровский собор. Надо было печь хлеб — устроили в соборе электропечь. Кто? Сам нечистый не разберется! Архиерейский собор, расположенный возле военного гарнизона, действует и поныне. В заречной части — церковка у кладбища, она и по сей день там.

Где-то в глубинках Горного Алтая церкви закрывались под клубы молодежью, ибо оттуда уехали священники. В Горно-Алтайске церковь, построенная предками русского художника Г. И. Гуркина — моего учителя, работала до 1980-х годов. Тоже из-за пьянства сторожей она сгорела, как и облдрамтеатр. Но ее быстро восстановили, и она служит.

Возможно, в Алтайское отец приехал еще с каким-то заданием, но он ни словом не обмолвился в своих воспоминаниях об этом. К нам на окраину по дороге на село Сараса зачастил руководитель уголовного розыска районной милиции Болотов. Сильный, статный и очень добрый к нам, мальцам, человек (о нем есть публикация в сборнике очерков на тему о борьбе с бандитизмом на Алтае).

В 1930 году в Горном Алтае начались крестьянские мятежи против чудовищной коллективизации и высылки в северные края лучших хлеборобов-тружеников, уважаемых на селе людей. Этим изуверством ведал НКВД, зачастую принуждая к пособничеству трусливых или алчных до чужого добра мужиков. Постановляли на сборищах и высылали без имущества и скота, а Барнаульская партийная краевая организация помалкивала, ибо один глас в защиту кого-либо из намеченных на выселение, даже в соседнее село, стоил головы такому смельчаку! Все, кто выступил против, исчезли. У меня есть их списки. Командира лучшего партизанского полка, в Первую мировую он был фельдфебелем, три Георгия получил, расстреляли по навету своих же однополчан… Итак, 1930 год, лето. В горах бывшие партизаны подняли вооруженные мятежи. Болотов мотался по району со своими помощниками, но мятежники были неуловимы. Они заворачивали обозы с «выселенцами», отправляя их по домам. Если охрана сопротивлялась — пуля! Не лезь куда не надо! Болотов однажды исчез. Мы с отцом с шестами ходили по речке Сарасе до одноименного села вверх, проверяя каждый омут в поисках тела Болотова, явно убитого мятежниками.

Как-то идем вверх по тихой речушке логом меж невысоких гор. Вдруг отец толкнул меня в кусты и сам за мной. Впереди поперек лога со склона на склон спускалась банда мятежников на лошадях и с… красным знаменем. Знамя колыхнулось по ветру, и я читаю: «За власть Советов, без большевиков!»

Настоящая война шла в горах. Красная армия долго не могла погасить мятежи. Бывших красных партизан призывали выступить добровольцами «против кулацких банд»! Так партизаны скрестили свое оружие с бывшими соратниками по борьбе против колчаковщины!

Однажды мы, мальчишки, стремглав бежим к тракту, проходящему у подножия горы Шиш. Везли, как мы поняли по хвостовому оперению, торчавшему из кузова одной из машин, дюралевый самолет-биплан. Мне он был знаком. «Сибревком» — осталось название на искореженном фюзеляже. Самолет сбили мятежники в горах. На нем в 1927 году мой отец, выиграв по лотерейному билету Осоавиахима полет над городом, прокатился и был страшно доволен видом города и окрестностей с такой высоты! Тогда я «добегал» за пятый класс, до школы — километра четыре. Туда и обратно — восемь. И все бегом, вприпрыжку: и здорово, и радостно, и воздух божественный! А дома — хорошее питание, особенно свиное соленое сало, которое я ел досыта! Эти пробежки дали мне возможность потом пробегать за один дух до 10 километров. Здоровья — некуда девать! Это и спасало потом на фронте, в окопах…

Болотова нашли весной 1931-го под копной сена, убитым зверски. В банду ушел младший брат старика мельника Улеева, который ругал того: извечный батрак, а пошел на такое! Вот тебе и политика! Отца вызвали в Бийск. Оттуда попутчик передал записку на мое имя: «Револьвер с припечки передай Кузьмину, и немедля…»

И отца долго зачем-то держали в Бийске…

Потом он появился, и мы тотчас отправились на своей серой лошади битюжного вида «кибиткой кочевой» в Бийск. С родителями, кроме меня, две сестрички: Наташа и Роза.

В Бийске мы прожили до сентября 1932 года. Отец смонтировал довольно сложный агрегат — просорушку. Это мельница, очищающая просо от шелухи и перерабатывающая его в пшено. От начальственных постов, как я помню, Иван Львович наотрез отказался, хотя знал бухгалтерию, как талантливый математик, в совершенстве.

Помню, как горели склады Совмонтувторга и Торгсина в старом центре города. Стояла страшная жара и сушь. Выгорал большой квартал складских помещений. На глазах у ошалевших жителей исчезали в пламени отрезы тканей, да каких: шелка, газа, бархата. Люди бросались в огонь, чтобы спасти хоть отрез бархата или вельвета, но их милиция отгоняла, а пожарников не хватало! Будто собаки на сене! Гасили пожар в течение недели. Началась распродажа обгоревших, потерявших товарный вид остатков. Мы, подростки, бросились в палатку, где продавали на вес вроссыпь, без пачек, папиросы. Помятые, но много годных, отдавали их нам по бросовым копейкам. И что странно: в Бийске работала табачная фабрика имени Розы Люксембург, но табака не хватало, той же махорки и особенно папирос.

Берём по мешку таких папирос, сортируем, кладём на лоток через плечо и вечерами идём к кинотеатру, дому крестьянина, к вокзалу. Продаём, понятно, целые папиросы: «Аллегро», «Красное Знамя», «Эсмеральда», «Пушки», «Северная Пальмира» и т. д., коих горожане и в глаза не видывали. Товар наш — нарасхват. Тогда я заработал на сласти, кино и тому подобное неплохо. Отложил денег до 100 рублей в стол в комнате.

Затем зарабатывали другим способом. Извозчиков тоже не хватало. Мы, ребятня, с двухколёсными тележками, собранными невесть из чего, от пассажирских вагонов развозили по городу чемоданы, мешки и т. д. за определенную плату. И снова в моем столе в укромном уголке прибавилась энная сумма…

Однажды к нашей компании, собиравшейся за забором-штакетником, из-за которого виднелась железнодорожная станция, примостились красиво одетые молодые люди и с ними один мой сверстник. Одет — куда мне! С шиком.

Взрослые куда-то уходили, а мы среди нескольких чемоданов проводили в разговорах время. И вдруг узнаю, что эта шайка ворует чемоданы у пассажиров. В вечерней сутолоке при выходе из вагонов они предлагали свои услуги помочь донести груз до извозчика. Потом ловко подменяли чемоданы с вещами на пустые с кирпичом! Мне была интересна такая «романтика» после книг Конан Дойла… Кстати говоря, и в наши дни на том вокзале будь начеку — воруют!

Отец начал о чём-то догадываться. Что за люди со мной? Однажды двоих из них арестовали и водворили в вагон-застенок на вокзале. Мой сверстник со всем добром исчез. Отец сделал у меня обыск. Обнаружил 100 рублей — это по ценам тех лет была приличная сумма. Откуда деньги? Отец чуть не изорвал их, но матушка вырвала купюры у отца и заявила: «Мой сын не вор. Ты ничего о семье не знаешь! Он трудом заработал это!» Вердикт матушки был законом в семье.

Из этого пригорода — Казанки, где обитало ворье, мы уехали своим транспортом в Улалу (затем этот город назывался Ойрот-Тура, ныне Горно-Алтайск). «На укрепление национальных окраин», как гласила директива ЦК ВКП(б) (с 1922 года была образована Ойротская автономная область, в 1948-м её переименовали в Горно-Алтайскую).

Отец стал директором Государственного областного строительного банка. Я поступил в седьмой класс, ибо просидел в шестом два года: помешали переезды и книгочейство.

Запомнив многое о странах света по приключенческим книгам, я не имел равных в школе по географии, ботанике, зоологии, истории, литературе. Поэтому нет-нет да и пропускал уроки, особенно по математике и физике.

Собираюсь в школу, беру очередной том Жюля Верна или Конан Дойла и «ухожу в Южную Америку в Амазонскую сельву», то есть в лес, в горы. Еще в Бийске стал выписывать журналы «Вокруг света» и «Всемирный следопыт». Учеба, за исключением гуманитарных предметов, меня мало интересовала. По указанным выше предметам я был первый в школе.

Рисование не оставлял, и все на военные темы. Я начал думать в девятом классе: идти в военное училище или стать художником? Уезжать на учебу — нужны средства, а их нет. Отец работал директором Стройбанка, не пил, но зарплаты его хватало нам только на самое необходимое. Мать вела хозяйство, я и две сестры вкалывали по хозяйству. Жили хорошо только благодаря физическому труду. Держали лошадь, корову.

Десятилетки в Горно-Алтайске не было. В техникум и педучилище я не хотел идти. И тут как раз — появилась у нас художественная школа, филиал Пензенского училища. Организовал школу Григорий Иванович Гуркин, старый художник, ученик великого И. И. Шишкина. В 1934 году я поступил (был принят единогласно) в новую художественную школу. Из 50–60 человек зачислили 15–16. Учились мы три года без перерыва на летние каникулы — за курс среднего художественного училища. И все в стиле строгого реализма. Вот тут мне пригодилось знание русских классиков, когда исполнялись задания по иллюстрации книг в графике, рисунках. Я вошел в пятерку лучших в своем наборе по живописи, композиции, иллюстрациям и т. д., за что нам, этой пятерке, выдавалась повышенная стипендия в 60 рублей (против 35 в педучилище, где мы были прикреплены на «кошт»). Талантливые были ребята мои однокашники: Леонид Богданов — блестящий портретист с натуры; Александр Пьянов — автор изумительных композиций в графике; Родион Александров — отличный рисовальщик с натуры; Михаил Белоносов — пейзажист… Вел наш курс Алексей Алексеевич Луппов — ученик К.С. Петрова-Водкина. Руководил школой Евгений Григорьевич Дулебов — хороший портретист. Мы не знали выходных дней, летних каникул. Задания на дом — этюды, натура. Летом уходили в горы с этюдниками и рюкзаками. Это был тяжкий труд. Из 30 принятых с начала 1933 года к июлю 1937-го отсеялась половина — не выдержали.

Я предпочитал пейзажи. На природе я вырос. Какие виды в Горном Алтае — многим известно. Зайдёшь на гору — видны Бабурган, Чептоган. Ходили с этюдниками пешком, человек десять, на Телецкое озеро. Гуркин пишет этюд, ты сиди позади, тоже пиши, смотри, как он работает. У нас был только реализм, никакой абстракции, модерна.

В 1937 году, после трех лет учебы, получил я свидетельство об окончании школы с правом преподавать в средних школах и техникумах, иллюстрировать книги. Работал поначалу заведующим клубом в селе Элекмонар и художником. Получал зарплату за себя, сторожа и техничку в Чемальском доме отдыха ВЦИК СССР, которым заведовала ссыльная жена «всесоюзного старосты» М.И. Калинина, Екатерина Ивановна, с которой мы не раз, при подписи чеков, беседовали на литературные темы. Это была прекрасная, жизнерадостная (возможно, старавшаяся скрыть свою трагедию) элегантная женщина. Потом, как говорили в области, она исчезла в ГУЛАГе навсегда… В 1935 году в Горно-Алтайск пожаловал сам Михаил Иванович. Мы, ребята, забрались на крышу облисполкома и с верхотуры глазели на него, садящегося в эмку. На прощание он помахал провожающим чинам своей шапкой — каракулевым пирожком…

Надо сказать, жизнь оставалась трудноватой. Чтобы купить себе красивую рубашку, шелковую майку, мы, школяры, с седьмого класса летом подряжались пилить дрова на почте, в облсберкассе, других мелких учреждениях, располагавшихся в деревянных старых домах, откуда уехали «богатеи». Такая команда одноклассников была и у меня — Василий Беспалов (умер в 1988 году), Виктор Голомазов (убит на фронте в Отечественную) и я дружно трудились с пилой и колунами. Потом нас подучили и подрядили тянуть по городу радиолинии. Лазили по столбам на «когтях». Получив денежки, бежали в промтоварный универмаг, оставшийся от купца. Дают шелковые майки с коротким рукавом! Народу — тьма! Снимаем с себя рубашки и по пояс голые ныряем в толпу. С заветного прилавка хватаем, что надо нам купить, и — к кассе под крики: «Воры, держите их!» Но все обходилось. К тому же мы были парни довольно-таки физически сильные. Летом работали на строительстве новой почты, сберкассы, большого магазина. Поднимали наверх носилками кирпич, цемент и т. д.

Пристрастились к занятиям спортом. Работали на брусьях, турнике, разгонялись по кругу на «гиганте», играли в городки… Успевал я и дома по весне: 12 соток огорода будто плугом вспахивал за пару дней, а уж потом матушка со старшей дочкой Наташей сажали что надо. Но и я имел «свои» грядки: сажал табак, который по осени срезал, сушил, складывал и сдавал в потребкооперацию. Зарабатывал на костюмчишко, хоть и полушерстяной, но приличный. В девятом классе у меня была сила — некуда девать. Сказались здоровое детство и отрочество: днями гоняли по горам, жевали до оскомины корни солодки, кандык, слизун, ягоды дикой малины, смородины, которые ведрами приносили домой.

Идём со школы вечером. На мосту через речку Майму останавливаюсь. Говорю своим друзьям Беспалову и Голомазову: «Только не ниже живота, бей во всю силу!» И они начинали меня дубасить по плечам, по груди, в живот. Тело пружинило и наливалось силой. Своего рода русский кулачный бой.

Но вот повзрослели. Моих дружков Ваську и Витьку в художественную школу не приняли — нет и близко способностей к искусству! Витька поступил в педучилище, третье среднее учебное заведение в городе (еще были зооветтехникум, фельдшерско-акушерская школа и вечерний рабфак для взрослых).

На третий год учёбы мы, пятерка лучших, участвовали в московских художественных выставках, откуда получали некоторые суммы за проданные работы. Это было весьма престижно.

Дружил я с беднейшими ребятами, но умными, или из интеллигентных семей, но простыми в общении, как сам я. Так подружились мы с Игорем и Олегом Кабальеро — испанцами, их отца сослали на Алтай. Отец, лет сорока пяти, работал директором Госбанка. Он не раз выезжал с нами в лес, в деревушку староверов Сиульту. У костра, жаря на палочках пойманных хариусов, исполнял арии из опер и по-русски, и по-испански, да так, что позавидовать мог бы иной профессионал. Я дружил с мачехой Игоря и Олега, она была лет на двадцать моложе мужа. Это была красавица-испанка из дворянской семьи. Она прекрасно рисовала.

Надвигалась страшная пора репрессий… В 1938 году семья Кабальеро исчезла. Я потерял прекрасных друзей. Отец их застрелился, мачеха уехала в Испанию. Ребята навсегда уехали из города.

Надо сказать, что в середине 1930-х годов в Ойрот-Туре (Горно-Алтайске) проживало много ссыльных интеллигентных семей разной национальности — поляков, словаков и чехов, австрийцев. Были и русские из дворянских фамилий. Человек пятьдесят корейцев организовались в овощеводческую артель. Это был расцвет города и области. Вечером — будто на Невском проспекте, красивые люди в красивой одежде. Руководящие должности в госучреждениях занимали они. Правда, нас, местных, эти приезжие, как правило, сторонились. О себе не говорили. Это было смерти подобно, как мы поняли потом…

…В восемнадцать лет мне очень нравилась Анна Малетина, с сестрой которой мы сидели за одной партой. Анна училась в педучилище. Написал ей записку с объяснением. Передали: «Анна посмеялась над твоим посланием». Это меня обидело до сердца. Пройдет время, я уже художник облдрамтеатра. Сижу читаю книжку при входе в городской сад, позади театра. Мимо моей скамьи проходят две молоденькие учительницы, приехавшие из района. Одна из них, Анна Малетина, приостановилась, такая небольшая, стройненькая, черноглазая, симпатичная, прощебетала: «Здравствуй, Миша». Но Миша привстал, хмуро глянул на нее, кивнул и молча сел на лавку, углубившись в чтение, держа книгу вверх ногами. Больше я Анну не встречал. И потерял навсегда, о чем сожалел и даже страдал. Потом познакомился с одноклассницей моей сестры Наташки Аллой Мороховой — высокой, белокурой, с черными, как сливы, красивыми глазами, прекрасным лицом. Ее отец был адыгеец, мать — белоруска. Алла (на самом деле Анастасия) стала частой гостьей в нашей семье. Дружили, не более. У нас не хватило времени соединиться навсегда: я уезжал в Пензу в художественное училище, чтобы экстерном сдать экзамены за весь курс. Когда возвращался домой, мы разминулись по дороге из Горно-Алтайска на Бийск с семьей Аллы, которая уезжала в то тяжёлое время от греха подальше в свой Майкоп. Сутки Алла сидела у нас и заливалась слезами. Но, увы! Мы с Аллой переписывались до начала войны, потом я потерял её адрес…

В Пензу мы выезжали, как я считаю, напрасно. Наc, пятерку лучших из Горно-Алтайска, зачислили на третий курс. С осени до весны мы работали над тем, что прошли ещё у себя на Алтае, и ничего никого! Если ты талант — не повторяйся в учёбе, а занимайся творчеством. Так в 1938 году, весной, мы возвратились в свой город, создали товарищество художников. Я отправился в Элекмонар, как было сказано выше. Помню, как мы собрались на курсе в ожидании нашего директора Е. Г. Дулебова, чтобы получить дипломы. Он все не появлялся. Пришла заплаканная его жена, Ольга Ивановна, преподававшая у нас литературу и русский язык. Сообщила ужасное: «Ночью приехали энкавэдэшники и увезли Евгения Григорьевича!» Как?! За что?! Это был святой человек, голубь. Интеллигент от рождения. Он отдавал ученикам душу свою.

Мы наскоро сфотографировались с Алексеем Алексеевичем Лупповым, он уже стал за директора, своей «обоймой»: Сашка Пьянов, Родя Александров, Миша Белоносов, Ленька Богданов и я. Это было будущее в искусстве Горного Алтая, плеяда художников, преданных искусству на всю жизнь. Их никого уже нет. Только я среди них сиротой…

Белоносов умер в начале 1980-х годов в Барнауле, был он профессиональным художником. Остальные, кроме меня и Луппова (у него не было левой руки), погибли на разных фронтах. Погибли и другие таланты в этой страшной бойне, исчезли лучшие — цвет нации…

Недалеко от Элекмонара, где я работал в клубе — в селе Анос, арестовали нашего учителя Григория Ивановича Гуркина. Его картины и материалы были свалены в кладовых этого клуба. Незаконченные холсты с пейзажами. Не меньше центнера масляных художественных красок: французских, индийских, да каких! Белила — лучшие в России, досекинские. Чистые грунтованные холсты, московские или ленинградские. Надо было спасать всё это, ибо было объявлено: все работы Гуркина и его сына Геннадия, в 1937 году расстрелянных в Барнауле (как сообщили мне письменно в 1990-е годы из Барнаульского КГБ), снять. А эти работы заполняли Горно-Алтайский музей, с них мы делали копии. Всего по Сибири было до 5000 работ. И все поснимали… Тогда я вывез верным друзьям до «лучших времён» все работы учителя, что остались дома после ареста. Краски раздал своим ребятам — пусть пишут доброе и прекрасное. Ведь от качества красок во многом зависит качество произведений. А какие были кисти — сказка!

Продолжение следует...